Роман писательницы и феминистки Оксаны Васякиной — о прощении, женском теле или России?
В минувшие выходные во Владимире прошел первый книжный фестиваль «Китоврас». Его гостями стали российские писатели, критики, издатели, просветители и культурологи. В том числе, на этот ивент с презентацией своей новой книги «Рана» приезжала и Оксана Васякина — поэтесса, феминистка, лауреатка первой степени премии «Лицей». Журналистка «Ключ-Медиа» тоже посетила мероприятие и поговорила с писательницей о «Ране» и включенных в нее смыслах.
— Жанр «Раны» — роман. Как бы ты описала его особенности?
— Книга устроена не по хрестоматийно-романным правилам. Роман подразумевает наличие системы героев, конфликт в основе, который бурно развивается и приводит к некоторому «освобождению». «Рана» же написана от первого лица, поэтому может возникнуть ощущение, что это моя исповедь. Для подобной автобиографической прозы есть современное название — автофикшн-роман.
При создании автобиографического повествования автор производит тщательный отбор материала, разделяя детали художественные и реальные. Он и его герой — это два отдельных субъекта. Соблюдать границу между собой реальным и сконструированным в тексте сложно, но «Рана» — книга про маленький кусочек меня, а не я сама. В ней я произвела выбор, какие истории рассказывать, а какие — нет.
В романе героиня без конца меняет способы передвижения, преодолевая тысячи километров. По мере того, как поэтесса совершает свой путь, она начинает себя осознавать. Кто-то скажет, что роман — о прощении, кто-то — о женском теле, а другой — о России. Это книга о многих вещах, которые меня волнуют.
— Чем это отличается от дневниковых заметок?
— Дневник — это моя личная тетрадка, полная аффектов, признаний, где я кого-то ненавижу или люблю. Это то, что никто никогда не прочитает. Когда пишешь дневник, разговариваешь либо сама с собой, либо с воображаемой собеседницей. А когда ты занимаешься письмом, то знаешь, что тебя будут читать много тысяч глаз. Этим и отличается личная текстовая терапия от креативного письма: автор всегда решает задачу. Как говорил Бодлер, вы можете писать сколько угодно о себе, но это должно быть интересно читать.
Художественная литература — это манипулятивное, подобно монтажу, письмо. Но в «Ране» много и реальных деталей из моей жизни. Например, в текст я поместила сообщение, которое просто скопипастила из рассылки друзьям моей мамы. Я тогда составила общее приглашение на поминки и отправляла его в личные диалоги. В этом месседже я указала свой личный номер для связи. На тот момент у меня вообще не возникло мысли, что кто-то начнет его реально «пробивать». Но мне действительно стали приходить сообщения и звонки на телефон. Люди думали, что они продолжают общаться с героиней книги. Так происходит полный слом «четвертой стены», когда читатель не различает, где литература, а где — жизнь. Я же создаю в тексте иллюзию искренности дневника.
— Что сподвигло тебя написать эту книгу?
— В детстве я ездила каждые выходные к бабушке. Она была обыкновенной бабушкой, которая готовила еду, гадала кроссворды, смотрела телевизор, делая пометки в газетной программе. На тот момент я, школьницей, читала Пушкина, Лермонтова, Мандельштама и задавалась вопросом: «Если литература про всех, то почему в ней нет моей бабушки? Или мамы, женщины-заводчанки со сложной судьбой?». Уже тогда, наверное, мне захотелось поселить их в тексте.
В романе есть две главные линии: сюжетная задача для героини — перевезти «груз» из точки А в точку Б, и эмоциональное противостояние дочери и матери, которое в конце разрешается. Вообще, этот конфликт оказался важной частью моей реальности, и, оказалось, не только для меня. Кажется, «Рану» действительно интересно читать. Я получала сообщения от людей, что они прочитывали книгу за один присест, не отрываясь.
— Какие мнения ты получила от читателей?
— Меня радует любая «обратная связь». Это значит, что книгу читают. Например, одна девушка сказала, что своей книгой я как будто сняла с нее порчу. А другая женщина выбросила «Рану» в помойку после прочтения. Видимо, между ними случилось сильное напряжение. И так тоже можно. Это о том, что мы не можем сполна представить, насколько влияем на окружающих. Уже сейчас, получив обильную «обратную связь», я поняла, что сделала что-то важное. Сегодня книга находится в «допечатке», сейчас ее переводят на английский язык.
— А была ли конструктивная критика?
— Мне говорили, мол, как можно критиковать твое произведение, ведь оно про личное и боль? А я отвечаю: я — не моя книга, критикуйте так, как считаете нужным.
Некоторые рецензенты сравнивают меня с западными писательницами. Видимо, если я опираюсь на теорию Сьюзен Зонтаг, пишу эссе, то я как Оливия Лэнг. А я — кровь и плоть из русской литературы. Я люблю 20 век отечественного письма, «Записки» Лидии Гинзбург, вообще, всё, что связано с мемуарами прошлого столетия. Вот одна из рецензенток сделала филологический анализ «Раны», где нашла переклички с текстами Пушкина и Ахматовой. За это я очень ей благодарна. Да, меня, наконец, поняли: я ведь патриотка.
Кто-то из критиков оставлял мнение, что в этой книге есть заметки и стихи, потому что редактор не успел их вычистить. Для меня странно, что человек, будучи профессиональным литератором, удивляется такому тексту. Также странно ожидать, что современная литература — не гладкий слепок, ведь мы живем в разбитом мире сегодня. И так, кстати, уже делал Пастернак в своем романе «Доктор Живаго», или моя коллега Евгения Некрасова в «Калечине-Малечине», так что прием чередования прозаической и поэтической речей — это уже старый прием.
— Тогда с какой целью ты решила «разбавить» прозу поэзией?
— Моя героиня — поэтесса, поэтому я вставила в повествование ее стихи. Апогеем горя и центральным стержнем в «Ране» стала поэма «Ода смерти». В целом, нарратив «Раны» близок к структуре сказки. Героиня едет в путешествие за неким сокровищем, и это сокровище — язык. Так, в конце книги дочь впервые обращается к матери на «ты», будто бы глядя прямо в глаза. И сама речь преображается: из сухого, жесткого синтаксиса становится лиричным потоком, и это тоже благодаря включению в прозу стихов и эссе. Обретая язык, героиня находит себя и отпускает конфликт с матерью.
— Как протекал процесс создания «Раны»?
— Книгу я начала писать, когда нас впервые посадили на карантин в марте 2020 года. Я писала «Рану» в однокомнатной квартире, заставленной предметами, сидя в кресле или в кухне за столом. Я не плакала и не страдала, мне ближе образ строительницы, которая из слов, как из кирпичей, строит здание. Это тихая работа. Однако, еще на старте я поймала себя на ощущении, что мне сложно писать. Когда работа над книгой застопорилась, я мучилась от бессонницы. Но в одну ночь, лежа в постели и думая о тексте, осознала, что единственный смысл продолжать писать — это мое желание. Я поняла, что если мне это необходимо, значит, этого достаточно, чтобы продолжить писать. Других мотиваций и опор у меня не было. После написания мы еще полгода трудились над книгой вместе с редактором «Нового Литературного Обозрения», где вышла «Рана». Редакция — долгий процесс, постоянно приходится перечитывать свою рукопись и пытаться посмотреть на нее со стороны. Был момент, когда я уже хотела удалить рукопись.
— Что на этом пути тебе помогло закончить работу? Может быть, какое-то убеждение или чувство?
— В свое время меня сильно спасла психотерапия. Мне тогда было 24, я переживала очень жесткие события в жизни. Я долго работала в семейном подходе, потом в нарративном. Когда же писала «Рану», то ходила к феминистской психоаналитикессе. Она читала мою рукопись, и мы обсуждали много важных для меня вещей, которые нашли отражение в книге.
— Как ты считаешь, может ли книга изменить читателя?
— Я не уверена, что людей можно изменить литературой. Но принести облегчение хотя бы на 5 минут — вполне возможно.
— В языке психотерапии есть такое определение — «травма». Почему осмысляемый и проживаемый конфликт с матерью не был вынесен в название именно под этим словом?
— «Trauma» на латыни и означает «рана». Мне нравится, как на русском звучит слово «рана»: оно как будто еще живо, в нем много радости, когда еще можно что-то поправить.
